ИСТОРИЯ ПЕРСОНАЖА

Биография
Пожалуй, история каждого фэйри начинается одинаково. Из-за традиций подменять детей мало мог похвастаться иными, отличными от доставшихся почти всем с детства, невеселыми воспоминаниями о какой-нибудь семье разной степени достатка, о детстве, переполненном косыми взглядами, тычками, обидными прозвищами, откровенными насмешками, а то и ненавистью сверстников, и сдерживаемой, но все же неоспоримо ощутимой нелюбовью приемных родителей.
Деррену повезло. Хотя в детстве он, как и все фэйри, был не просто по-детски неуклюж и невзрачен, но почти уродлив, так как еще и отличался несоразмерно большой головой, щуплым сложением, непропорционально короткими ногами и длинными руками, несмотря на малый рост был так сутул, что походил на горбуна. Однако уродец обладал не по-детски тяжелым взглядом, вкупе с не свойственной детям манерой смотреть исподлобья,  и почти пугающей способностью видеть в темноте. Насмешки и подначивания сверстников в его адрес довольно быстро уступили место глухой, но молчаливой враждебности, крайне редко проявлявшейся чем-либо иным, кроме шепотков за спиной и угрюмых взглядов. Потому что, вкупе к пугающей внешности и повадкам —  мальчишка уже с шести лет проявлявший совершенно необузданный нрав дикого зверька, казалось, не боялся ничего на свете, и превращал любой косой взгляд в свою сторону в безжалостную драку, а дрался он действительно как зверь, орудуя не только кулаками, но и зубами, ногтями, и всем, что попадалось под руку, совершенно не сдерживаясь соображениями ни собственной безопасности, ни степенью ответственности за возможные увечья противников, и хорошо зная, что даже простой глиняный черепок может оказаться грозным оружием, если воткнуть его в глаз или в горло любым мало-мальски выступающим уголком.
В значительной мере формированию этого характера способствовала его семья. Непонятный мальчишка появился в семье бывшего воина, а ныне кузнеца Магриха Одноглазого, известного своим бешеным нравом, и будучи неполных двух лет от роду, оказался единственным из шести детей, выживших в суровую, голодную зиму когда волки выли у самых домов, редкий день обходился без известий о новом покойнике, а некогда цветущая деревня на холмах Ландбрехта превратилась в едва обитаемый островок, в котором лишь в немногих  занесенных снегом домов продолжала теплиться жизнь.
Дела у деревни, кстати, долгое время шли все хуже, жители, которым удалось пережить эту зиму не горели желанием оставаться в месте, которое, как они сочли, теперь отмечено смертью, и большинство собрав пожитки, разбрелось кто куда в поисках лучшей доли. Осталось лишь менее полудюжины обитаемых домов, и в том числе дом кузнеца, который продолжал работать с таким остервенением, точно вколачивал в раскаленный докрасна металл всю свою злобу и досаду на все и вся, ковал не только оковки для плугов и зубья для борон, но и оружие, причем ковал, памятуя собственную бытность воином, так, что в значительной мере способствовал тому, что деревенька не обезлюдела окончательно, а, через несколько лет, вновь стала оживать и расти, обрастая новыми поселенцами. За мечами и копьями его работы люди подчас приезжали даже из Шепшеда, и оставались надолго, в ожидании своих заказов, платя за прокорм и постой местным, поскольку вздорный и угрюмый мастер не терпел, когда его торопили.
Само собой разумеется, потомка своего Магрих не мог растить иначе, кроме как в той же остервенелой ярости ко всему миру, требуя лишь одного — не быть тряпкой. Никакие побои сверстников не могли сравниться с отцовскими, когда тому казалось, что сын проявил слабость, а дубасил кузнец не кулаками и даже не ремнем, а всем, что попадалось под руку — от крученого кнута до раскаленного ухвата, прямо с наковальни. Впрочем, таких побоев мальчишке досталось немного. Он быстро усвоил правила, и, поскольку самому ему они пришлись более чем по душе, так как позволяли совершенно не сдерживать собственную натуру, годам к десяти уже слышал от отца лишь угрюмо-одобрительное бурчание и поощрения. Магрих не дозволял жене тратить время на обучение сына излишним, по его мнению, премудростям, вроде грамоты, хотя та, дочь священника, была чуть ли не единственной в деревне, умеющей читать и писать, зато в полной мере пользовал его в своей кузне, отпуская лишь на пару часов для роздыху, а вечером, с хрустом, по-звериному перемалывая крепкими зубами нехитрый, но обильный ужин, с мрачным, злобным удовлетворением слушал рассказ сына о какой-нибудь очередной драке, не слишком интересуясь — получил ли какие-то повреждения сам Деррен, но удовлетворенно порыкивая на подробности того как и кого сумел отколотить он сам.
Так что, с таким воспитанием, ни у кого не вызывал недоумения тот факт, что щуплый, нескладный мальчишка, которого, казалось, можно сбить одним щелчком, оказывался подвижен, вынослив и на удивление физически силен, так, что его предпочитали не задирать. С сыном полусумасшедшего Магриха связываться не решались, ведь ведомо, что яблоко от яблони...
Берга, молодая еще в ту пору, маленькая, пухленькая, несмотря на невеликие годы, полуседая женщина была полной противоположностью мужа, и, более того, была единственной, кто мог справляться с буйным нравом кузнеца. Одноглазый, на удивление всем, кто мог хоть когда-то видеть эту картину, с женой вел себя тихо и почтительно. Всегда, без исключений, даже будучи пьян в стельку, словно та владела каким-то волшебным способом укрощать его необузданную натуру. Мужу она в открытую никогда не противоречила, но хозяйство вела твердой рукой, и именно она, а не вспыхивающий с полувзгляда кузнец, была истинной душой дома. И единственного выжившего сына она обожала, несмотря на внешнее уродство и диковатый взгляд, отпугивающий уже лет с шести большинство тех, кто пытался заглянуть ему в глаза. Памятуя наказ мужа она действительно не пыталась учить сына грамоте, зато щедро баловала его историями и сказками, запас которых, казалось, был у нее неисчерпаем. Мальчишка был до них великим охотником, и не было для него большего удовольствия, чем завернувшись по самый нос в  одеяло с восторгом слушать эти истории, из которых больше всего любил всякого рода страшные легенды и байки.
К слову, Деррен никогда, даже в самом раннем детстве, не боялся ночного мрака и пугающих даже взрослых таинственных теней, шепотков и шелеста, которыми изобиловал густой лес вокруг деревни, возможно, потому, что, как мы уже говорили, преотлично видел в темноте, настолько, что мог бы вдеть нитку в игольное ушко, не испытывая особых затруднений.  Ночь для него была самым чудесным временем суток, источником самых интересных открытий и приключений,  и сожалел он разве что о том, что приходилось в это время спать, потому как с рассветом отец поднимал его на работу. Зато в те дни, точнее ночи, когда Магрих, случалось, был в отлучке, он, пользуясь безотказной добротой матери, удирал еще до заката, и бродил ночи напролет, а подчас, и по нескольку дней кряду, с наслаждением упиваясь великолепием и таинственностью ночных лесов, исследуя малейшие закоулки затерянных в их глубине развалин, руин развалившихся со времен голодных зим, домов, и вообще повсюду, куда только мог добраться.  Уже много позже, наблюдая за жизнью людей, Деррен временами задавался вопросом — а почему Берга так спокойно отпускала его погулять, тогда как большинство мамаш запирают своих отпрысков в безопасных комнатках едва солнце скрывается за зубчатым краем елей. В его памяти не сохранилось ни единого случая, когда бы она отказала в просьбе, и когда бы ему пришлось удирать со скандалом, либо втихаря. Но ответа на этот вопрос он так и не узнал.
Как не сохранилось и ни единого случая, когда отец или мать  попрекнули бы его уродливым обликом, или проявляли бы хоть тень досады по этому поводу. Магриху было глубоко наплевать на внешность отпрыска, лишь бы рохлей не был, а Берга, как и всякая мать, любила сына, не задумываясь о внешности. Впрочем, годам к четырнадцати он подрос, выпрямился, развернулся в плечах, а к шестнадцати превратился в рослого, крепко сбитого красивого парня, с величественной осанкой и сложением достойным канонов древнедангернонских героических песен. Не иначе, как думали все, от тяжелой работы в кузне, к которой был привычен с детских лет. Что бы ни было причиной, но девицы деревенские с тех пор ему проходу не давали, да и кое-кто из почтенных вдовушек, а то и мамаш семейства, нет-нет, да поглядывал, со вздохом. К хорошему быстро привыкают, вот и Деррен привык, и за неполный год — последний, проведенный в деревне, научился пользоваться этим новым козырем на полную катушку.
Собирался уж было Магрих, как полагается, отправлять сына под копье, как однажды случилось то, что перевернуло всю жизнь семейства с ног на голову.
Возвращался как-то Деррен под вечер домой, таща на волокуше целую гору дров, предназначенных для отцовой кузни. У крайнего домика парня окликнула Марта — грудастая краснощекая девица, с толстенной косой через плечо и недвусмысленной манерой держать рот вечно полуоткрытым, отчего ее пухлые губы так и казались вот-вот ожидают поцелуя. Покачивая своим волнующим бюстом, она осведомилась поверх низенькой оградки — откуда это он идет так поздно, не устал ли, не желает ли передохнуть от тяжелой ноши, да зайти к ней, пива свежего отведать.
Ну отчего ж было не зайти — молодое крепкое тело всегда не прочь побаловаться, поработать да расслабиться одновременно. Часа через два, так и не вспомнив о пиве,  вновь появившись на пороге, Деррен наткнулся на троих своих сверстников, одним из которых был хахаль Марты, с которым она вроде как через несколько дней обвенчаться должна была. Хотя численный перевес был явно не в его пользу, у Деррена все же были неплохие шансы раскидать эту троицу, когда, в завязавшейся драке, вдруг почувствовал удар в бок, и дикую боль, жгучую, обжигающую, точно добела раскаленные клещи. Боль настолько сильную, что он заорал, да так, что, казалось, все покойники на деревенском кладбище, по ту сторону холма, должны были повскакать из могил и заметаться в панике.  А боль не проходила, она жгла, жгла, нарастая и нарастая, так, что скрутила дыхание, заволокла темнотой глаза, и заставляла корчиться на земле в конвульсиях и орать, орать как под пыткой.
Он выл так, что даже нападавшие, ужаснувшись этой реакции, переглянулись, да устремились кто куда. В попытках понять, что же его так мучает, Деррен, сходя с ума от нестерпимой муки и сорвав голос в хрип, шарил по себе. Пальцы наткнулись на деревянную рукоять ножа, торчавшего в боку, от этого толчка лезвие, засевшее где-то в его теле, дрогнуло, отозвавших совершенно невыносимой, пробивающей насквозь болью, и парень потерял сознание.
Он не видел, как в сгустившемся мраке, от ближайшего дерева отделилась темная тень, как некий мужчина, завернутый в темный плащ, подошел к распластавшемуся в луже растекающейся крови Деррену, осторожно, обернув предварительно руку полой плаща, выдернул нож, зажал чем-то толстым рану, а потом вскинул здоровенного парня на плечо легко, словно трехлетнего ребенка, и понес в лес, беззвучно сомкнувшийся за его спиной.

Как мог бы трактовать сын кузнеца известие о том, что, оказывается, эту, самую страшную муку в его жизни, причинила даже не сама рана, которая, была не так уж и серьезна, а прикосновение железа? Того самого железа, которое он сызмальства помогал ковать отцу. Да лишь двумя способами — либо этот долговязый, которого очнувшись, в небольшой пещерке, на подстилке из сухих трав Деррен обнаружил сидящим рядом с собой, тот еще придурок, либо попросту сумасшедший. Хотя лекарем оказался в общем, вполне неплохим. Вполне можно было поладить, особенно, если бы тот все же сподобился отвечать на простые и понятные вопросы, вроде, какого ляда он, Деррен, валяется в этой пещерке, а не дома, под присмотром матери, куда делись эти скоты, кто такой он сам, и с чего обретается тут, чего ради знахарствует на первом встречном, какой сегодня день, и какие новости в деревне.
Так нет же, странный тип вместо всего этого нес какую-то чушь о том, что он-де, Деррен — не кто иной как фэйри, для которого железо — самый страшный враг. 
Ага. А ослик единственный, который сдох в прошлом месяце, отчего пришлось эту проклятую волокушу на собственных плечах тащить — это по всей видимости, единорог был. Подумаешь, без рога, какие мелочи.
Но странный тип не сдавался — ни на иронию, ни на откровенные посылы подальше, ни на попытки вразумительно истолковать этому дурню, что какой из него фэйри, из обычного кузнечного подмастерья. Тоже мне, аргумент выискал — железо мол ему, Деррену, смертельно. Ха, так оно любому смертельно, если на ладонь вглубь тела воткнуто. Может оно и должно так болеть, когда втыкается! Да будь оно смертельно, умник хренов, то разве дожил бы Деррен до своих шестнадцати,  почти ежедневно орудуя в кузне? Да, клещи да молот за деревянные рукоятки держал, но ведь перетаскивал-то болванки, да калил, да точил лет с девяти, и ничего!
Только когда Деррен окреп настолько, что сумел выползти из пещеры, сгибаясь в три погибели, и склониться над ближайшей лужей, достаточно большой, чтобы вместить его отражение — все его попытки объяснить незнакомцу что тому не знахарствовать на других, а себя от дури полечить следовало бы, рассыпались на языке в одно-единственное неприличное междометие. И довольно долго этим самым междометием все его мысли и озвучивались, потому что в темном отражении колебалось существо, весьма отдаленно напоминающее Деррена. Тонколицее, остроухое, с огромными миндалевидными глазами, пронзительно-зелеными, так, что цвет отражался даже в луже, и небольшими, но острыми, почти иглоподобными зубами, обнажившимся промеж недоуменно приоткрывшихся тонких губ. Тогда же, кажется впервые, он обратил внимание и на свои руки, и ноги, и все тело, лишь сейчас увидев, какими длинными и тонкими стали пальцы, какое невероятное изящество придают им острые, как кинжалы, черные копьевидные когти, которыми завершаются последние фаланги пальцев, переходя в них без резкой видимой границы, какой странный цвет приобрела кожа, и как удивительно гладки верхняя губа, впавшие щеки и подбородок, хотя в последние месяцы ему то и дело приходило на ум, что эти мерзко прорастающие, и пока еще, редкие волосики, пора уже знакомить с бритвой.
Короче, существо в отражении было кем угодно, только не человеком.
И тогда Деррен потребовал рассказать все заново, и теперь уже слушал внимательно, не отмахиваясь, и не списывая невероятный рассказ незнакомца на скверные последствия долгой пьянки.
Незнакомец рассказывал многое. О народе фэйри, о той стороне мира, о которой люди лишь слагают сказки различной степени завиральности, и о том, насколько действительность глубже и богаче этих сказок. По его словам, выходило так, что та драка, и тот удар ножом, пробудили в Деррене доселе дремавшую истинную суть, поэтому и прикосновение железа стало ему мучительным, хотя ранее никогда таковым не было.
Незнакомец (к тому времени он уже перестал таковым быть — назвал какое-то имя, но столь мудреное, что Деррен его не запомнил) говорил, что юноше пора оставить свою прежнюю жизнь, и отправиться с ним. Поразмыслив, Деррен отказался — надо же было хоть как-то повидать мать, и попытаться объясниться. И, как его спаситель не отговаривал — едва смог свободно передвигаться — вновь направился в деревню.
В деревне его, однако, ожидал шок. Наутро того же дня, когда брошенную им волокушу обнаружили рядом со здоровенной лужей свернувшейся крови, рыдающая Марта рассказала о драке, которую видела из окна, и припомнили жуткий вопль, перебудивший всю округу, деревенские закономерно пришли к выводу, что он, Деррен, давно уже мертв, мало ли, что тела не обнаружили, напавшие могли его где угодно схоронить. Хахаль и его дружки, перепугавшись вопля, подались в бега в ту же ночь, да их и не искали, у всех в деревне своих дел ведь всегда по горло. Покачали головами, да разошлись. Разве что к Марте повадились деревенские парни чаще заходить — благо, хахаль сбежал, а надо же утешить девицу, чтобы ей кошмары по ночам не снились.
Только вот Берга, узнав о том, что сын ее зарезан был ночью, слегла, да так и не оправившись, скончалась на следующий день, а Магрих, пришедший в совершенное неистовство после ее смерти, как взбесился, вооружился своим молотом да пошел крушить все, что под руку попадалось, разнес ближайший домишко, зашиб нескольких человек, пытавшихся его вразумить, и, наконец, был забит насмерть собравшейся на его бесчинство разъяренной толпой.
Домик Деррен нашел пустым и полностью разграбленным. Не иначе как соседи поживились — что ж добру пропадать. Стоя посреди перевернутой кверху дном комнаты и обозревая расколоченные осколки посуды, сорванные со стен полки, раскиданную по полу золу и обломки мебели — он медленно ощущал, как снова меняется, и уже не только внешне. Ощущал, как вместо привычного полузвериного, свойственного и Магриху бешенства, в нем просыпается уже другая ярость. Пронзительно-холодная, кристально ясная, беспощадная, и несоизмеримо более опасная, чем обычная злость. И как теперь, уже осознанно, вытягивается крепкая атлетическая фигура в тонкий жилистый силуэт с острыми, жесткими чертами лица, а обычные болотно-зеленые глаза наполняются ярким, леденящим кровь, нечеловечески пронзительным цветом, отчего неуловимым образом меняется и зрение, получая возможность не только ощущать, но и видеть потоки воздуха как разнонаправленные струи разной температуры, которые, казалось, можно потрогать.
Деревенька на холмах Ландбрехта перестала существовать в ту же ночь. Что там случилось, и отчего вдруг в одночасье процветающая деревенька превратилась в необитаемое пепелище, на котором не осталось не только людей, но и собак и даже крыс — никто так и не узнал.
А Деррен отправился бродить по миру. Довольно быстро отыскал своих истинных соплеменников, точнее это они отыскали его. И были долгие столетия жизни, на протяжении которых он жил то в Тир-Тоингире, у самого перехода, то среди людей, любопытства ради пробуя на вкус самую разную их жизнь, и снова возвращаясь обратно. За четыре сотни лет он обошел и объездил весь мир, обучился не только читать и писать, что было необходимо для жизни среди людей, но и почти всем известным языкам. Был и в Айссене, хотя этот материк не произвел на него особого впечатления, и все последующие байки, возникшие после катастрофы, которые возвели сгинувшую цивилизацию в разряд легенд, вызывали у него лишь саркастическую усмешку. К возвращению магии отнесся прохладно, и распробовал ее в полной мере лишь когда присоединился к Дикой охоте, к тому времени изрядно наскучив бесцельным вечным существованием. Тут он снова почувствовал вкус к жизни, и ни с чем несравнимое удовольствие, азарт и свободу. И когда, спустя полсотни лет, он, по праву сильнейшего занял место во главе Охоты, жизнь наконец, стала полностью на свое место.
За эти годы он водил Охоту намного чаще своего предшественника, вовлекая в нее все больше и больше новичков. И бесконечный азарт гонки стал для него источником силы и наслаждения, о которых он не ведал раньше. Смерть и страх были не самоцелью — ему случалось и отпускать добычу, либо предварительно натешив либо свое любопытство, либо получив удовлетворение от того, что добыча оказывалась достойным противником, либо в целях тщеславия, чтобы сбежавшая дичь засеяла в людской молве баек одна другой страшнее. Чем больше их будет ходить по земле — тем веселее, ведь верно?

Умения и способности:
Многому можно научиться за почти полтысячи лет, когда обретаешься то в человеческом мире, то среди себе подобных. Почти всем человеческим языкам, кроме, разве что, совершенно замороченных , чтению и письму на доброй половине из них, разным полезным премудростям из человеческого же быта, хотя, после того, как пережил перерождение — органически не воспринимает вареной пищи вроде разного рода похлебок и супов, а мясо предпочитает едва-едва прожаренным, а, если находится в одиночестве, то и вообще сырым, хоть и в небольшом количестве. К спиртному устойчив не в силу каких-либо способностей, а потому что, банально, выучился нескольким хитростям, которые, зачастую и некоторые люди используют с успехом, когда им нужно кого-то споить. Долго бродя среди людей — стал неплохим физиономистом и научился подлаживаться под них, чтобы не выделяться, если вдруг приходила охота поиграть в человека.
Прекрасно ездит верхом и плавает,   излюбленным оружием являются лук со стрелами и длинная глевия, орудовать которыми он научился как пешим, так и на скаку. Умеет управлять колесницей, и иногда ведет охоту именно на ней, впрочем, из чистого пижонства, поскольку верхом все же несравнимо удобнее. Видит ночью как днем, хорошо знает лес и повадки его обитателей, питая особую нежность именно тем, что ведут ночной образ жизни, днем же, предпочитает без особой надобности, не показываться под прямым солнечным светом, особенно летом, в палящую жару. Не потому, что рискует сгореть, как вампир из дангернонских сказок, как бы не так. Просто не любит яркого солнца и жары.

Имущество:
Нир — вороной жеребец, порождение магии, так же как и его хозяин имеющий два облика — истинный, пугающий, который принимает во время гона, и тот, что предназначен для жизни среди людей — облик крупного угольно-черного жеребца необычайно мощного сложения, с роскошной гривой и хвостом и трогательными метелками над массивными копытами. В обычном своем облике не слишком отличается от своих собратьев, но в истинном обличье способен мчаться с невозможной для обычной, смертной лошади скоростью. Многие очевидцы, которым довелось видеть Дикую Охоту впоследствии утверждали, что это само воплощение кошмара чуть ли не летит, едва касаясь копытами верхушек деревьев. На деле, разумеется, Нир летать не умеет, но, у страха, как всем известно, глаза велики, зато когда такие байки доходят до слуха Деррена, тому впору замурлыкать от удовольствия, поскольку невыразимо льстят его тщеславию.

Фер и Эрт — псы йета — черные, косматые, с увенчанными оленьими рогами головами, в глазах которых пылает пламя, и по гривам отплясывает огонь. Повинуются беспрекословно, непременно сопровождают хозяина во время охоты и способны по первому жесту разорвать в клочья не только человека, но и лошадь, или даже корову.
Аша — кун-аннун, кошмарная гончая с белой шерстью, красными ушами, безошибочным нюхом, окруженная такими же жуткими преданиями, как и все ее сородичи, пугая людей приписываемой ей возможностью не просто загрызть человека, а еще и утащить его душу.
Все три пса ростом в холке по пояс взрослому мужчине, и во время гона Аша обычно мчится впереди, а Фер и Эрт по бокам. оглашая окрестности жутким воем и лаем.

Лук — длинный, ростовой, натяжением почти в полтораста фунтов и соответствующей дальностью стрельбы и пробивающей способностью. Оперение стрел — черное, из вороньих перьев.

Глевия — с пятифутовым древком, обвитым вместо традиционной металлической ленты — полосами заговоренной (а для верности, еще и вымоченной в соли и щелоке) крученой кожи,  и острым, слегка изогнутым, сходящимся в острие лезвием, в полтора фута длиной и в ладонь шириной

Замок Тисс, скалистом утесе, между густыми лесами и горным кряжем, на пересечении границ Йогнвеля, Фавершама и Шареора. Некогда принадлежавший не то королям, не то каким-то владетельным лордам, замок был заброшен людьми, и овеян десятками мрачных историй и легенд. Человеческое воображение из века в век населяло его жуткими призраками, оборотнями, и прочей нечистью, одна другой страшнее. Однако, годы шли, и постепенно страшный замок стал забываться даже самыми заядлыми сказочниками, и в конце концов, практически исчез из людской памяти.
Тем не менее, он существовал. Неблагие фэйри, которые часто проживают в горах, селятся в заброшенных замках, порой выстраивают собственные, темные и мрачные, защищенные магией, не дающей людям приближаться к их владениям, не обошли вниманием эту мрачную громадину, впивающуюся в небо остриями башен. Некоторые заселили сам замок, некоторые предпочли соорудить вокруг свои небольшие дома, и в конце концов возникшее поселение на скалистом утесе, окруженном пропастями и густыми лесами, защищенное магией, и окутанное тенью давно забытых легенд,  стало негласной столицей неблагих фэйри — Фар-Ан-Тисс

Прочее:
Не любит яркого солнца, как уже указывалось, не терпит вареной еды, супов и похлебок.
Отношение к роду человеческому имеет ироничное, прохладное, не лишенное, однако, известного любопытства.
Азартен и охоч до приключений, тщеславен и беспечен, мало что под этим небом способно затронуть его всерьез.
Даже в человеческом обличье приходится прибегать к иллюзиям, чтобы отрастить бороду — своя после перерождения не растет. А вот глубокий шрам пересекающий надлом левой брови, почему-то сохраняется и в истинном облике, хоть и говорят, что на телах ши шрамы не образуются, а старые исчезают.

ИГРОК

Планы на персонажа:
Какие цели могут быть у охотника? Главное на охоту выехать, а там поглядим, кого перед гон нелегкая выведет.

Связь с вами:

Пробный пост:
Добавляется по отдельной просьбе администрации.

Отредактировано Деррен (2018-01-06 15:42:37)